Гибель SSJ-100 показывает, к чему ведет отгораживание от мира, соединенное с попытками остаться «как все» в XXI веке.
Траур по погибшим в московском аэропорту «Шереметьево» объявила только Мурманская область. Общенационального не особенно и ждали. Ведь протокол официальной скорби, который начальство само для себя установило, не предусматривает всероссийского траура для катастроф такого масштаба. Так что дело не в одном бессердечии или календарных неудобствах.
Не приостановлена, однако, и эксплуатация SSJ-100. Правда, на сегодня главная продвигаемая сверху версия — ошибки пилотов. Она более осмысленна и благообразна, чем та, которую для отвода глаз распаляли еще вчера — про пассажиров, которые своими чемоданами якобы сами не дали друг другу спастись. Но ведь пока ничего не доказано. А вот с тем, что «первый пассажирский самолет, разработанный в России после распада СССР», скажем мягко, не задался, вряд ли кто-нибудь станет спорить.
Его делали еще до ссоры с Западом, с широким использованием импортных комплектующих и с надеждами на грандиозные продажи за рубеж. Сегодня те немногие иностранные эксплуатанты, которых удалось привлечь, например, мексиканские, жалуются на ненадежность SSJ-100, конструктивные недостатки, перебои с поставкой запчастей и, видимо, обдумывают, как бы удобнее свернуть его эксплуатацию.
Оборотной стороной этих неудач стало навязывание непопулярного самолета российским эксплуатантам и, в первую очередь, «Аэрофлоту». Что значит — остановить сейчас полеты? Это подвести черту под всем начинанием. Ясно, что казенные амбиции и групповая корысть, слившись воедино, восстали против этого. SSJ-100 продолжают полеты, и остается только желать, чтобы все обошлось.
Такие полуроссийские-полуиностранные проекты и возможны, и нормальны, если головной производитель не в ссоре с внешним миром, и если авиакомпании свободны в выборе самолетов. С самого начала это было не совсем так, но когда ссора с Западом набрала обороты, все худшее в этой затее уверенно вышло на первый план, превратившись в самоподдерживающийся процесс.
Чем глубже изоляция страны, тем хуже работают звенья любых деловых цепочек, а государственная протекция всему, что выглядит как импортозамещение или хотя бы имитирует таковое, постоянно крепнет. Число неудач и провалов на всех участках жизни, иногда с человеческими жертвами, иногда хотя бы без них, неизбежно растет.
Чем отличался прежний советский изоляционизм от нынешнего российского? Тем, что был заранее откалиброван на жертвы и лишения. Они были просто вмонтированы в систему. Не будем о сталинских ужасах. Даже и в последние советские десятилетия всеобщая бедность, довольно прочная еще дисциплина и относительная скромность правящего класса поддерживались остатками идейности и не исчерпанным еще страхом перед госмашиной. Изоляция, разумеется, гарантировала отставание СССР от внешнего мира. Но оно накапливалось не во всем и не сразу. Люди вселялись в хрущевки, принимая их за современное жилье, и пили «Три семерки», не догадываясь о вкусе настоящего портвейна.
А с другой стороны, боевые разработки по меньшей мере до начала 1980-х оставались на мировом уровне. Пассажирский авиатранспорт, даже и будучи побочным продуктом военной авиации, выглядел довольно убедительно. Профессиональные группы не так уж быстро теряли трудовую этику. В том числе и тогдашние гражданские пилоты. Аварии, впрочем, не были так уж редки. Но их обычно удавалось скрыть не только благодаря тоталитаризму, но и потому, что информационная революция еще не произошла.
Советские порядки почти до конца казались несокрушимыми. А нынешние попытки собрать их заново, при всей внушительности их масштабов, пародийны.
Сегодняшняя Россия — не СССР. Запас сил для гонки с внешним миром не тот. И еще меньше резервов самоотречения — что в верхах, что в низах. Люди как-то приспосабливаются к намерению властей навсегда поселить народ в осажденной крепости, но их житейские стратегии совершенно не такие, как в прошлом веке.
Многие из тех, кто имеет конвертируемую квалификацию, ищет работу за границей. Среди них, кстати, и сотни, если не тысячи лучших пилотов гражданской авиации. Всего же за путинскую двадцатилетку уехали несколько миллионов человек, каждый из которых умел что-то хорошо делать.
А то большинство, которое осталось дома, старается устроиться поудобнее в обществе импортозамещения и ждет для себя либо спецпривилегий, либо казенной заботы, либо того и другого разом.
С наступлением изоляции, вольный бизнес, и без того хилый, почти вымер. Но занявшие все деловое поле бюрократизированные капиталисты «с государственным менталитетом» вовсе не стали похожи на расторопных капитанов советского менеджмента. Обогащаясь на импортозамещении, магнаты и не думают отказывать себе в благах внешнего мира. Дальновидные из них себя не выпячивают, а простодушные громко требуют продолжения и творческого развития изоляционистского банкета. Время от времени курьезность их возгласов даже сдабривает печаль ситуации. Но не сильно.
Много смеялись над призывом Национальной мясной ассоциации и лично главы «Мираторга» Виктора Линника запретить частный ввоз санкционки и особенно над тезисом о том, что «хамон нужно есть в Испании, а пармезан — во Франции».
Но ведь самое яркое в его словах не национальность пармезана, а то, с какой легкостью эту мысль можно продолжить, сказав, что русский хлеб надо есть в России, и, следовательно, вывоз зерна за границу, одно из немногих процветающих направлений российского экспорта, пора закрыть. Скажете: очередное бездумное балабольство? Не уверен. Много событий, казавшихся невозможными, уже случились на этом импортозаместительном празднике корысти пополам с манией преследования.
Наш новодельный изоляционизм-XXI — это не только гарантированное отставание от других. Это интеллектуальное, моральное и профессиональное разложение. Когда из аварий и катастроф не могут быть извлечены уроки. Когда упадок преподносят как норму жизни.